Тени исчезают в полдень - Страница 158

158

— Теперь ясно? — спросил Демид. — Отравлять всем, кому только можно. Счастливого делать несчастливым, разговорчивого — молчаливым.,.

— Инструкции даешь?! — вскипел неожиданно Костя. — А на черта мне твои инструкции! Смех душить? Жизнь отравлять? А я убивать хочу! Жечь, резать, крошить, в порошок растирать! Хочу их на горячие угли швырять, как...

— Ты убивать и будешь... Чего раскричался?! Убивать по-разному ведь можно. Присмотришься, кто там, в деревне, будет рядом с тобой... Не все ведь в рот Захарке Большакову глядят, я думаю. Так вот, надо таких... своей лапой... потихоньку накрывать. Сперва потихоньку, а потом все крепче и крепче. Кого накроешь, тот уж, считай, мертвый... для Захара.

Он, Жуков, застонал и лег на спину.

— А чего же больше-то сделаешь? — уныло, со злостью промолвил Демид. — Я не вижу, что можно еще сделать... — Демид помолчал. — Может, ты умнее меня, так скажи.

Костя сел, подтянул к себе ноги. Долго сидел так, опустив голову чуть не ниже колен.

— Чего же скажешь.

Демид, время от времени помаргивая выпуклыми глазами, опять смотрел на него. Косте стало неприятно.

— Ну... спать, что ли, давай, — сказал он.

— Все, что я говорил тебе, — это главное твое дело будет, — повторил Демид. — А теперь я тебе еще главную задачу поставлю. Так вот, — голос Демида стал вдруг сух и трескуч, — десять ли годов, двадцать ли будешь так... без шуму, но чтоб веру Филиппову мне сберег!

Ему, Косте Жукову, казалось, что горящие нехорошим блеском, выпученные глаза на маленьком, пухлом, помятом Демидовой лице начали увеличиваться. Их словно распирало чем-то изнутри так, что казалось, они сейчас с треском полопаются.

Но глаза его не полопались. Может, потому, что Демид успел прикрыть их, задернуть, как курица, тугими веками.

Не открывал он их долго. А потом спросил отрывисто, почти закричал:

— Задачу... свою... понял?

«Снова сомкнулся круг воспоминаний, снова...» — мелькнуло в воспаленной голове Устина. Сегодня все шло какими-то кругами. И воспоминания, и... Что еще? Да все, все... каждое событие, которое произошло сегодня, походило чем-то на зловещий, все время сжимающийся круг. Там, на черном пруду звягинской мельницы, круги все расходились и пропадали, расходились и пропадали. А сейчас все наоборот. Возникает этот круг неведомо где и сжимается, сжимается... Поехал утром отвозить на станцию Смирнова. А чем кончилась эта поездка? Разговаривал с Кургановым. А чем кончился разговор?.. И даже вон звезды в окне... кружочками бегают. И тоже сжимаются!! Да Хоть бы скорей сжались, сомкнулись, потухли!

И случилось то, чего Устин ждал: кружочки, по которым бегали звезды, начали уменьшаться. И по мере того как уменьшались, мозг Устина стал проясняться... Наконец огненные кружки сомкнулись бесшумно, превратились в белые горошины. Устин подождал еще немного в надежде — не потухнут ли звезды совсем, как вылетевшие из трубы искры? Но звезды не потухали, они горели, как обычно, — чуть помаргивая, подрагивая.

Тогда Устин вздохнул и подумал: так кто же повыдергивал из него ветки, выросшие из Филькиного семечка? Когда? Как? Хорошо бы спросить сейчас об этом Демида. Да где найдешь сволочугу?! Тогда уполз куда-то, как стали подъезжать к Зеленому Долу. Еще врал, сазан красноглазый: «Я рядом с Зеленым Долом окопаться постараюсь». И с тех пор ни слуху ни духу. Может, живет где-нибудь спокойненько... Вместе с Филькой. А может, давным-давно раздавили его, как... Он вот, Устин Морозов, или Константин Жуков, живет пока. Живет — и всю жизнь воет от страха и нестерпимой боли, как тот волк, которому намертво прищемило лапу. От этой боли, видимо, все проклятыми кругами и идет. Даже звезды... И вся жизнь крутится огромным огненным колесом. И он, Устин Морозов, вернее Константин Жуков, один в центре этого страшного круга, он мечется в этом огненном кольце, как скорпион. И скоро, как скорпион, звезданет себя собственным ядовитым хвостом. Как скорпион... Кто это сказал? А-а, Илюшка Звягин, то есть Тарас Юргин... Тьфу, черт, все перепуталось! Да черт с ним, была нужда разбирать. А что не черт? Что Юргин умеет подобрать слова и влепить прямо в свою собственную харю? Нет, и это неважно. Тогда что? А-а, вот: как скорпион! Как скорпион, который убьет себя... «Врете, врете, я не сгорю! Лучше уж действительно ударить хвостом! Ударить? Кого ударить? Себя. Значит, умереть?.. Постой, кто-то мне уже советовал это. Кто? Или сам я думал уже об этом когда-то? Э-э, черт, о многом я сегодня думал...»

Нестерпимая боль, сжимавшая все тело, начала вдруг исчезать. По груди, по рукам, по ногам Устина начали разливаться не изведанные ни разу в жизни покой и блаженство.

И самое главное, Устин знал, чувствовал, понимал теперь, откуда оно, это блаженство, чем оно вызвано.

Он улыбнулся несмело, боясь, как бы не спугнуть его, и прошептал дважды:

— Лучше хвостом... Лучше хвостом...

Устин осторожно слез с кровати и тихонько, как вор, двинулся на цыпочках к подполу, боясь скрипнуть половицей. Он шагал, высоко поднимая каждую ногу, балансируя для равновесия руками. Там, в подполе, у него был зарыт пистолет, который он принес в сорок пятом году из Усть-Каменки.

Вот до подпола осталось три метра. Два... один метр. Устин остановился, оглянулся, боясь, как бы за дверью не проснулась жена, не услышала его шаги. Сердце его колотилось гулко и часто.

Наконец он бесшумно поднял крышку подпола и долго стоял с нею в руках, не зная, как положить на пол без стука. Стоял, стоял и вдруг... выронил. Кажется, удар грома над самой головой и то не был бы так оглушителен, как грохот этой крышки. Устин вздрогнул всем телом и услышал, как за дверью заворочалась на кровати Пистимея.

158