Тени исчезают в полдень - Страница 206

206

В последнее время Зина стала молчаливой и нелюдимой. Правда, она и раньше была не особенно разговорчива, приходила иногда на работу с опухшими, заплаканными глазами. Петр Иванович заметил это сразу же, как только принял редакцию.

— Что это с вами? — спросил он однажды. — Случилось что-нибудь?

— Ничего, — коротко ответила она, глянув на него сероватыми ледяными глазами.

Петр Иванович знал, что у Зины было какое-то несчастье в жизни, кажется, кто-то ее обманул, оставил с ребенком. Для себя он объяснил ее нелюдимость, ее холодные, ледяные глаза этой трагедией. Надо было как-то помочь ей, но как? Душа ее была, по-видимому, изранена глубоко, и малейшее неосторожное прикосновение могло вызвать прежнюю боль. Петр Иванович понимал это.

Потом он узнал, что Зина родная сестра Клавдии Никулиной, бригадира огородниц зеленодольского колхоза. Он спросил у Клавдии, что происходит с Зиной. Но Клавдия ничего вразумительного ему тоже не сказала.

— Слушай, Зина, может быть, я чем-нибудь смогу помочь тебе? — спросил однажды Петр Иванович, сразу перейдя на «ты».

— Ничего мне не надо, — опять глянула она холодными глазами.

Зина снимала у кого-то угол. Он поговорил с председателем райисполкома. Вскоре Зину вызвали в райкомхоз и выписали ордер на отдельную однокомнатную квартиру.

С ордером в кулаке она зашла к нему в кабинет.

— Это — вы? — показала она на бумажку.

— Ну что же, я...

Зина постояла-постояла, губы ее дрогнули не то от гнева, не то от какой-то гордой насмешки. Она положила ордер ему на стол и пошла. Петр Иванович вскипел:

— Это еще что за глупости! Слышишь, Никулина? Немедленно возьми ордер! Сегодня же вселяйся... — И схватился за сердце. Он и забыл, что ему нельзя волноваться. Наваливаясь грудью на стол, прошептал: — Жене... жене позвони скорей...

И последнее, что запомнил в этот день, — потемневшие от испуга Зинины глаза.

Через два дня, когда он смог выйти на работу, Зина вошла в кабинет, виновато опустила голову.

— Простите... Я ведь не подумала. Я переехала... Спасибо.

Постепенно льдинки в ее глазах растаяли. Через стенку было слышно, как в корректорской время от времени звучал ее смех. Мимо дверей его кабинета, который вел прямо в типографию, часто и весело стучали ее каблучки. Раньше она всегда ходила бесшумно.

Внешне Зина ничем больше не выказывала ему своей благодарности. Но Петр Иванович чувствовал, что она внимательно следит за ним, прислушивается из своей корректорской к малейшему шуму в его кабинете. И когда случались сердечные припадки, первой оказывалась возле него.

Но потом Петр Иванович обратил внимание, что смех в корректорской вспыхивать перестал, каблучками она стучала мимо кабинета все тише. Глаза ее стали печальнее, снова подернулись холодной пленочкой.

— Что с тобой опять, Зина? — спросил Петр Иванович.

Она сперва вспыхнула огнем, но тут же, в одну секунду резко побледнела.

— Опять?! Опять, говорите?! — дрожа от гнева, от оскорбления, морщась от боли, вскрикнула Зина. — Вам-то какое дело, если... если и опять?!

— Но, — попробовал успокоить ее Смирнов, — я же ничего не понимаю. Кажется, я обидел тебя чем-то? Объясни, пожалуйста...

Однако она не стала даже слушать, выбежала из кабинета, хлопнув дверью.

А тут, как назло, один за другим начались сердечные приступы. Пришлось даже, подчиняясь секретарю райкома партии Григорьеву, которому, конечно же, наговорила всяких страстей Вера Михайловна, лечь на полтора месяца в больницу.

Когда, немного оправившись, вернулся в редакцию, Зина встретила его прежним ледяным взглядом. Он еще раза два-три пытался заговорить с ней, но Зина молчаливо отворачивалась и уходила.

В последний раз она прямо сказала:

— Давайте говорить о служебных делах.

С тех пор о служебных делах только и говорили.

Только о служебных. А надо бы не только...

Приехав когда-то в район из колхоза, Зина не знала, где приклонить голову. Ночью шла к бабке Марфе Кузьминой, надеясь, что на заезжем дворе никого из колхоза нет. Ее надежды оправдались.

— Ночуй, Зинушка, ночуй! — обрадовалась старуха. — Места много. Я хоть не одна, с Богом живу, а все равно тоскливо. По какому заделью приехала-то?

Зина ответила что-то неопределенное и легла спать. Утром, за чаем, Марфа уже говорила:

— И-и, доченька, живи-ка у меня тут... Знаю, знаю уж, эка беда ведь приключилась...

— Что вы знаете? — вскочила Зина.

— Да что уж от старухи скроется... Эвон живот! И во сне ты плакала все, то на Митьку, то на отца жалилась. А я ведь не сплю ночами-то...

— Ну и плакала! — воскликнула Зина в отчаянии. — А живота еще нет...

— Да ты сядь, сядь, касатушка, — угодливо засуетилась старуха, усадила Зину. — Вот так. Я разве одобряю твоего отца? От него чего ждать! Притвор-то эдак и не приладил к бане, и богохульник он. Но говорил Господь Моисею: «Выведи злословившего из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями...» И побьет, доченька. Этому верить надо. Почто вон наказал тебя Господь? Душа человеческая — храм Божий, и надо держать его в чистоте, не загрязнять... А ты вот... Ну, да ничего, с Божьей помощью и очистимся. Живи у меня, сердешная...

— Не собираюсь я у вас жить, — снова встала Зина. — На постой к кому-нибудь попрошусь, на работу буду устраиваться.

Марфа поглядела на нее жалостливо, покачала головой:

— Ну, ин ладно. А будет худо — приходи.

Зина нашла к вечеру квартиру, а на следующий день устроилась на работу корректором районной газеты.

И все вроде пошло у нее на лад.

206