Тени исчезают в полдень - Страница 229

229

... Ты не сковал души моей свободной,

Ты гордого не преклонил чела!

— Это значит — гордого чела, гордой головы Прометея бог не в силах был склонить, — пояснил Мишка, — Понимаешь, Зина! И дальше:

... Моя рука в оковах замерла,

Но вечных дум, но мысли благородной

Вся власть твоя разрушить не могла.

Где мщения отравленное жало?

Где божий гром? Где молния небес?..

Твоих цепей для Прометея мало, -

Я не гожусь в рабы твои, Зевес!

... И этот паренек стал каждый день провожать ее в суд и из суда. И все толковал, толковал о Прометее...

Бывали минуты, когда Зине казалось, что Михаил со своим Прометеем осточертел ей. И она тогда говорила в сердцах: неужели он не может хоть немного помолчать?

Однажды утром в условленный час Мишкин стук в квартиру не раздался. Клавдия уже собралась, а Зина что-то медлила.

— Чего же ты? Пойдем, — сказала сестра.

— Я сейчас, ты иди...

Зина подождала еще пятнадцать минут, еще пять. Стука не было. И ей стало нехорошо, тоскливо и как-то даже горько.

Когда до начала судебного заседания осталось всего десять минут, она поняла, что Мишка вообще не придет. Она вышла из дому, сжалась, чувствуя себя беззащитной. И, глядя в землю, придерживая обеими руками платок под подбородком, побежала торопливо вдоль улицы.

У Зины было такое чувство, что сегодня, сейчас, с ней должно произойти что-то страшное, непоправимое.

Дорога к районному Дому культуры, где шел суд, проходила мимо заезжего двора колхоза «Рассвет», и Зина припомнила вдруг, что каждое утро, когда они с Мишкой пробегали мимо, Марфа Кузьмина, опершись на свой костыль-клюку, стояла возле калитки. Она никогда ничего им не говорила, только смотрела, полуприкрыв глаза, да как-то странно качала маленькой, высохшей головой.

И каждый раз, проходя мимо, Зина невольно оглядывалась. Старуха все смотрела им вслед, все покачивала головой. И у Зины бежали мурашки по спине.

И сегодня, как всегда, Марфа стояла на своем месте, словно часовой. Голова ее была повязана наглухо теплой вязаной шалью, под которой был виден синий ситцевый платок в черную крапинку. Увидев Зину, старуха засеменила на середину дороги.

Поздоровавшись, Зина хотела все-таки проскочить мимо, но Марфа зацепила ее своей клюкой.

— Слышь-ка, касатушка моя, — скрипуче промолвила Марфа. — Здравствуй, здравствуй, дочушка. Все торопишься?

— Опаздываю. Суд уж начался, однако, — промолвила Зина.

— Ну да, ну да... Нелегко тебе, моя сердешная. Как же, как же, и меня вызывали, супостаты проклятые...

— Пустите, — сказала Зина, пытаясь обойти старуху.

— А нехорошо, касатушка ты моя, ох, нехорошо! — Марфа обиженно пожевала дряблыми губами. В ее глазах-щелочках плеснулось недовольство, но, впрочем, тут же погасло. — А уж я ли для тебя добра не делала... А ты все с каким-то шалопаем ходишь. Захаркин, что ли, парень? Чего он тебя опекает? Сторонись ты их, проклятых, они до добра не доведут.

— Чего вы от меня хотите?

— Да что мне от тебя надо? Ничего. И вообще от людей-то... ведь помирать скоро... Я тебе все доброе слово сказать хотела... И поклониться тебе... Да ты все за сына Захаркина прячешься. Охо-хо, неразумно дитя человеческое, покуль Господь не облагодетельствует...

— Чего мне кланяться...

— Как же, как же... Не прогневала ты Господа на судилище этом, не стала со своими пытчиками разговаривать. Благостно это Господу, он не забудет...

— Отстаньте вы со своим Господом! — вскрикнула вдруг Зина. — Надо все рассказать, все.

— Зинаида! — Старуха даже пристукнула костылем о мерзлую дорогу. И вскрик у нее получился такой же сухой, скрипучий, похожий на звук от удара палки об мерзлый снег. — Одумайся, Зинаида! — Марфа тяжело дышала. — То-то у меня сердце не на месте. Дай, думаю, поговорю с Зинушкой.

— Не надо говорить со мной, бабушка, — произнесла Зина, глядя в сторону. — Думаете, легко мне говорить будет... все это... рассказывать, что они со мной делали? А в себе носить еще тяжельше.

Старуха почти вплотную прижалась к Зине, задышала ей в лицо тяжело и смрадно:

— Не губи ты себя, Зинаида. Молчи. Мы не простим, ежели...

— Кто это «мы»?! — Зина в испуге отшатнулась. — Чего ты меня пугаешь? Чем?

— Господь с тобой, господь с тобой! — забормотала старуха сразу каким-то глухим голосом. Чувствовались в нем нотки обиды и растерянности. — Кто тебя пугает, неразумная? Я, можно сказать, больше от добра к тебе... советую... Ить молодая ты еще, и дитё у тебя. Подумай об нем...

— Не касайтесь хоть ребенка... грязными руками, — сказала Зина.

Марфа по-прежнему стояла посреди улицы, загораживая Зине дорогу, по своему обыкновению опираясь обеими руками на клюку. Она смотрела теперь на Зину глазами-щелочками внимательно и спокойно, время от времени незаметно помаргивая.

Зина тоже молчала. Неяркое, низко висевшее над землей зимнее солнце освещало двух этих женщин, старую и молодую. Голова старухи, видимо, мерзла, она запустила руку под шаль, пониже на лоб сдвинула платок, затем потуже затянула шаль. Зина вспомнила, что этот синий в крапинку платок она подарила когда-то старухе в благодарность за то, что та помогла избавиться от проклятых старух Евдокии и Гликерии и устроила ее на квартиру к Селивановым. Наконец Зина встрепенулась, сделала несколько шагов, намереваясь обойти старуху.

— Ну, ин ладно, ступай, — тотчас произнесла Марфа, однако не трогаясь с места, не меняя своей позы. — А только помни наш разговор. Худо бывает тому, кто, по слабости души не вытерпев божьих испытаний, ведает об них нехристям, глумится над деяниями божьими, продает нашего Господа, как Иуда проклятый. Тяжки бывают божьи испытания, но еще тяжельше божья кара за отступничество да за предательство. Таких-то Господь карает, не щадя, не жалея...

229