Тени исчезают в полдень - Страница 237

237

Зачем он, Фрол, пришел сюда, зачем, проваливаясь в снеговой жиже, убрел за деревню? Чтоб побыть одному, посидеть, подумать в тишине? Но какая тут, к черту, тишина! Трещат перед ним льды, звенят сзади в тайге лесные птахи, и ревет сбоку весенний поток, выливаясь по овражку в Светлиху. Мутная вода хлещет, как из огромной трубы, вниз, размывая высокий берег, волоча на себе сучья, кустарники, прошлогодние листья, комья перепутанных, выдранных где-то с корнями трав...

Возле Фрола, у его ног, лежит на длинном шесте рыболовный сачок. Может, половить рыбы пришел сюда Фрол Курганов? Да, он так и сказал Клавдии еще в обед, вылезая из-за стола, оставляя почти полные тарелки:

— Не хочется что-то мясного. Рыбки, что ли, пойти принести на ужин.

Сказал, не поднимая на Клашку глаза.

— Иди, — тихонько сказала она, бороздя ложкой в тарелке. — Только... осторожней там... Не рухни где нибудь. Берега обопрели.

Берега обопрели, это верно. И кажется, вся рыба, какая есть в Светлихе, наморившаяся подо льдом, сбилась, сгрудилась сейчас у берегов, чтоб подышать кислородом, вливающимся в реку с вешними потоками. Чебаков и окунишек в эту пору даже ребятишки черпали самодельными сачками чуть не целыми ведрами.

Но рыба ему была не нужна. Это Фрол понимал.

Понимала это и Клавдия.

В ту холодную январскую ночь, когда пришел к ней Фрол, она так и не сомкнула глаз. Она все лежала, все смотрела в темноту, отодвинувшись от Фрола, но все равно чувствуя рядом его большое грузное тело. Иногда, волнуясь, как девчонка, протягивала руку, касалась его плеча или груди, но тут же отдергивала ее, отодвигалась дальше, к самой стене.

Временами ей казалось, что откуда-то сверху, из темноты, смотрят на нее обиженные, укоряющие глаза Федора. Тогда она зажимала в зубах угол одеяла, чтоб не закричать, и беззвучно плакала...

Лишь перед рассветом она насмелилась все-таки положить руку Фролу на грудь, осторожно обняла его, приткнулась к его жесткому плечу, волнующему незнакомым, неизведанным запахом, улыбнулась про себя облегченно, радостно — и уснула.

Утром встали с восходом солнца. Стараясь не глядеть на Фрола, Клавдия неловко металась по комнате, собирая завтрак. Лицо ее пылало от волнения и еще от чего-то, глаза поблескивали, и она, не замечая, улыбалась сама себе. Фрол тоже улыбнулся и проговорил:

— Помоложе бы мне быть...

— Ну что ты еще... — подняла Клашка счастливые глаза.

— Ничего, Клавдия, поживем!

После завтрака она побежала на работу. Фрол задержался.

Когда она заглянула в обед домой, Фрол по-прежнему сидел за столом в расстегнутой рубахе, какой-то помятый, взлохмаченный, хмурый. В сторону Клавдии не поднял даже головы.

У Клашки все оборвалось внутри. Она тяжело подняла руку, расстегнула одну пуговицу фуфайки, другую. На третью не хватило сил.

Глаза ее блуждали по комнате, как у пьяной, будто она хотела рассмотреть, где же сидит Фрол, ее муж, и не могла. Стоять она тоже не могла и тяжело прислонилась к стене.

— Что... случилось... Фрол? — язык ей повиновался с трудом.

— Митька был, — ответил Фрол, помедлив. — Сын-то у Зинки... сестры твоей... от него.

И долго-долго оба молчали.

Наконец Фрол с трудом разогнул затекшую от долгого неподвижного сидения спину и проговорил, как утром:

— Ничего, Клавдия... Ничего. Что ж теперь делать? Как-нибудь проживем. Пойду на работу все-таки...

... И хотя они продолжали жить вместе, Клавдия с тех пор больше не улыбалась. Фрол тоже ходил неразговорчивый, вроде отрешенный от жизни. Иногда он словно бы приходил в себя, пытался пошутить, сказать ей ласковое слово, как-то приласкать, но все это получалось неестественно, вымученно, холодно и не приносило радости ни ей, ни ему.

Клавдия понимала, что если у нее с Фролом и было счастье, то оно продолжалось только одно утро — с того момента, как она уткнулась в его плечо, и до возвращения в обед с работы; если и было, то кончилось в ту минуту, когда она, переступив порог, увидела смятого и взлохмаченного Фрола.

Клавдия хотела на другой же день поговорить с Фролом начистоту, разрубить надвое узел, который еще не успел затянуться. Но не решилась, не хватило сил. Не решилась и на другой день... А тут закрутилось, завертелось все в Зеленом Доле, заколыхались уже перед глазами крыши домов, деревья, Демид Меньшиков, Устин, Пистимея... И Фрол, Фрол Курганов в больнице, изрезанный ножами.

... Едва она услышала эту весть, схватилась и в чем была побежала куда-то. Еще хлестала пурга, сквозь серую муть была почти не видна дорога. Она, эта заснеженная дорога, почему-то вздымалась круто вверх, и Клашка карабкалась по ней.

Клавдия и не слышала, как ее догнала автомашина, почти не видела Сергеева, который тряс ее за плечо. Она только еле-еле разобрала его крик:

— Рехнулась ты, баба! Пропадешь. Айда в машину!

— Поедем, а?! Поедем! — ухватилась теперь за плечо Сергеева сама Клашка. — Ведь ему там плохо... Он помирает, может.

— Куда в такую непогодь? Не пробьемся.

— Тогда я — пешком. Я — пешком.

... Когда приехали в Озерки, пурга немного притихла. Фрол не умирал. Он лежал в небольшой, теплой и чистенькой палате с перебинтованной рукой и грудью, тепло и благодарно улыбался, как в первое утро их жизни.

Больше он уже никогда так не улыбался. Да и не до улыбок было: следствие, суд.

Перед судом он сказал Клашке:

— Хотел я тебе рассказать про свою жизнь нескладную, облегчиться. Да вот другому судье придется. На следствии я всего про себя не говорил. Боялся, что ли? Не знаю... А сейчас — скажу... — И через минуту добавил: — Что бы мне ни присудили — будет по справедливости. А только Митьке, сыну, скажешь так: отец виноват, но подлецом он никогда не был. Скажи, что я, мол, велел так передать. И еще — пусть о сыне своем подумает...

237